И лишь 18 процентов придерживаются наиболее здравой позиции
и чем же она наиболее здравая?? а главное для кого?

Удивительные проценты. Нереальные. И как они считают? По какой системе счисления?Наверняка не по десятиричной.

Подождите ещё лет 10 и будет, как в Париже.

Граждане! А не подзабыли ли мы, что мы все – братья? Конечно, просто провозгласить, «сделать братства нельзя, потому что оно само делается, дается, в природе находится» (Ф.М. Достоевский), для этого требуется время, столетия. Братство — это та точка, где социальное, духовное вырастает на почве природного. Это не только вопрос духа, но и крови. Даже евангельское понимание братства (братья и сестры во Христе) апеллирует не только к искупительной жертве Христа, но и к общим предкам — Адаму и Еве. Стать можно соседом, коллегой, сослуживцем, единомышленником, единоверцем, но братом надо родиться. Или пройти ритуал братания. Такой обычай издревле существовал у разных народов, но всегда и везде он связан с кровью. Сделать братство «никак нельзя, а надо, чтоб оно само собой сделалось, чтоб оно было в натуре, бессознательно в природе всего племени заключалось, одним словом: чтоб было братское, любящее начало – надо любить. Надо, чтоб самого инстинктивно тянуло на братство, общину, на согласие, и тянуло, несмотря на все вековые страдания нации, несмотря на варварскую грубость и невежество, укоренившиеся в нации, несмотря на вековое рабство, на нашествия иноплеменников, - одним словом, чтоб потребность братской общины была в натуре человека, чтоб он с тем и родился или усвоил себе такую привычку искони веков». […] «Западная личность не привыкла к такому ходу дела: она требует с бою, она требует права, она хочет делиться - ну и не выходит братства. Конечно, можно переродиться? Но перерождение это совершается тысячелетиями, ибо подобные идеи должны сначала в кровь и плоть войти, чтобы стать действительностью. Что ж, скажете вы мне, надо быть безличностью, чтоб быть счастливым? Разве в безличности спасение? Напротив, напротив, говорю я, не только не надо быть безличностью, но именно надо стать личностью, даже гораздо в высочайшей степени, чем та, которая теперь определилась на Западе. Поймите меня: самовольное, совершенно сознательное и никем не принуждённое самопожертвование всего себя в пользу всех есть, по-моему, признак высочайшего её могущества, высочайшего самообладания, высочайшей свободы собственной воли. Добровольно положить свой живот за всех, пойти за всех на крест, на костёр, можно только сделать при самом сильном развитии личности. […] Но тут есть один волосок, один самый тоненький волосок, но который если попадётся под машину, то всё разом треснет и разрушится. Именно: беда иметь при этом случае хоть какой-нибудь самый малейший расчёт в пользу собственной выгоды. Например; я приношу и жертвую всего себя для всех; ну, вот и надобно, чтоб я жертвовал себя совсем, окончательно, без мысли о выгоде, отнюдь не думая, что вот я пожертвую обществу всего себя и за это само общество отдаст мне всего себя. Надо жертвовать именно так, чтоб отдавать всё и даже желать, чтоб тебе ничего не было выдано за это обратно, чтоб на тебя никто ни в чем не изубыточился».
Это возможно только при одном единственном условии: «Любите друг друга, и всё сие вам приложится». Конечно, Ф. М. Достоевский прекрасно понимал, как такой «рецепт» выглядит в глазах современной ему публики: «Эка ведь в самом деле утопия, господа! Всё основано на чувстве, на натуре, а не на разуме. Ведь это даже как будто унижение для разума. Как вы думаете? Утопия это или нет?»
Но любому из поживших в Советском Союзе почудится отнюдь не нечто утопическое, а, напротив, что-то очень знакомое в том, что писал Ф. М. Достоевский в 1863 году о французском социализме: «Социалист, видя, что нет братства, начинает уговаривать на братство. За неимением братства он хочет сделать, составить братство. Чтоб сделать рагу из зайца, надо прежде всего зайца. Но зайца не имеется, то есть не имеется натуры, способной к братству, натуры, верующей в братство, которую само собою тянет на братство. В отчаянии социалист начинает делать, определять будущее братство, рассчитывает на вес и на меру, соблазняет выгодой, толкует, учит, рассказывает, сколько кому от этого братства выгоды придётся, кто сколько выиграет, определяет, чем каждая личность смотрит, насколько тяготеет и определяет заранее расчёт благ земных; насколько кто их заслужит и сколько каждый за них должен добровольно внести в ущерб своей личности в общину. А уж какое тут братство, когда заране делятся и определяют, кто сколько заслужил и что каждому надо делать? <...> Конечно, есть великая приманка жить хоть не на братском, а чисто на разумном основании, то есть хорошо, когда тебя все гарантируют и требуют от тебя только работы и согласия. Но тут опять выходит загадка: кажется, уж совершенно гарантируют человека, обещаются кормить, поить его, работу ему доставить и за это требуют с него только самую капельку его личной свободы для общего блага, самую, самую капельку. Нет, не хочет жить человек и на этих расчётах, ему и капелька тяжела. Ему всё кажется сдуру, что это острог и что самому по себе лучше, потому - полная воля. И ведь на воле бьют его, работы ему не дают, умирает он с голоду и воли у него нет никакой, так нет же, всё-таки кажется чудаку, что своя воля лучше. Разумеется, социалисту приходится плюнуть и сказать ему, что он дурак, не дорос, не созрел и не понимает своей собственной выгоды; что муравей, какой-нибудь бессловесный, ничтожный муравей, его умнее, потому что в муравейнике всё так хорошо, всё так разлиновано, все сыты, счастливы, каждый знает своё дело, одним словом: далеко ещё человеку до муравейника!»

В ХХ веке «калькулятивная» модель братства, рассчитанная в Европе, насильственно — через социалистическую революцию и гражданскую войну — была привита на ветви братства, стихийно, естественно, тысячелетиями взраставшего на историческом поле Евразии между Бугом и Амуром. Через 70 лет в шуме листьев новых его побегов всё громче стали звучать фразы о том, «кто кого кормит» в «семье братских народов СССР», рассуждения о «дотационных республиках», «республиках-донорах» (заметьте, что при крушении Российской империи в 1917 году таких вопросов никто не задавал)…
Тогда в качестве альтернативы «социалистическому братству» появилась иная модель переустройства жизни. Она основывается на «соответствии общечеловеческим ценностям», т.е. тем, что признаны таковыми повсюду в «цивилизованном» (=западном) мире, следовательно, опять-таки «не на братском, а чисто на разумном основании».
Выдержим ли мы ещё одно искушение и испытание? Сомнения и опасения велики: ведь если коготок увяз, всей птичке пропасть… Но и надежда есть, пусть и слабая, и хрупкая. Надежда – в том, что кровь и плоть у нас иные, что память тысячелетий не так уж просто и легко стереть. Что 70 лет (социализм) и 20 лет (перестройка) — слишком мало, чтобы кардинально изменить и генофонд нации, и так называемые этнопсихологические модели поведения и мышления. Что не всех вырезали в братоубийственной гражданской войне, не всех поставили к стенке, не все сгнили в ГУЛАГе, не все погибли на полях Великой Отечественной войны, не все рассеялись по миру… В нас — кровь и память наших предков. Да и не так уж сильно отличаемся мы от них.
Одно маленькое наблюдение. В Подмосковье, по Дмитровской дороге, стоит не так что бы очень уж древний монастырь — Спасо-Влахернская обитель, но и её в годы Советской власти не обошла общая участь осквернения и разорения. Последние из монахинь просто замёрзли здесь в одну из зимних ночей 1941/42 года. Взрывной волной выбило стёкла. И никто из тех, кто был рядом — а монастырь находился прямо в центре деревни Деденёво, — не сделал ничего, чтобы спасти их. А надо было самую малость — либо заделать зияющие оконные проёмы, либо просто взять их к себе, в тепло. Вместе с ними замерзли и кошки, которые своими телами обогревали несчастных старушек, спасаясь вместе с ними от холода. Братья наши меньшие оказались человечнее людей… Списать всё на военную пору и суровость зимы 41-го года?
В эти же дни здесь стояли насмерть бойцы-семиреченцы (и среди них — мой отец), за ними была Москва. Они не отступили. В это время в далеких аулах Казахстана их матери, сестры и жёны, давшие кров эвакуированным (может быть, и из этого же самого Деденёва), делили с ними последний кусок хлеба и последнее одеяло. Что вспоминать о замёрзших монашках (по тем временам «классово чуждых элементах»), если прямо перед глазами другая картина: простые работяги в синих спецовках с восточным разрезом глаз (киргизы, узбеки, таджики) метут московские улицы, укладывают шпалы, ремонтируют дороги, работают на стройках… Сегодня они — мигранты-рабы из бывших восточных окраин СССР, гонимые нуждой (а иногда и войной), которых почти задарма, как батраков, используют на самых тяжёлых и грязных работах. Тогда (в годы военного лихолетья)— были гости, теперь (во времена «цивилизованного обустройства жизни») — гастарбайтеры. Тогда были братья, а теперь?